Психологический триллер — жанр аниме, описывающий злоключения человеческой души. Попадая в тяжелые ситуации, герои таких аниме переживают сложные и непредсказуемые психологические изменения.
Если Вы нашли в тесте ошибку, выделите её мышкой и нажмите Ctrl + Enter. Мы будем Вам очень признательны.
|
Автор: Хана_Вишнёвая Фэндом: Death Note Персонажи: Эл/Лайт/Миса Рейтинг: NC-17 Жанры: Гет, Слэш (яой), Ангст, Драма, Мистика, Философия Предупреждения: OOC, Нецензурная лексика, Групповой секс Размер: Мини, 5 страниц Кол-во частей: 1 Статус: закончен Описание: Перед глазами – дверь деревянная, массивная, отворяется с ябедническим скрипом, а маслёнки и нет, чтобы петли смазать. Осточертевшая до ужаса дверь из тика. А за дверью – Ад на троих. Публикация на других ресурсах: С разрешения. Примечания автора: "Мастер и Маргарита" действует на меня похуже Титаника. сюжет не сосредоточен на сексе - я даже не знаю, зачем я впихнула невпихуемое, но оно так легло, что пусть уж остаётся. И истерика - тот самый дикий хохот, с которым я писала - пусть в памяти. Альтернативная анатомия. Реальность, в которой все мертвы. Лично рассуждение - куда попадают те, кто умер из-за тетради? Бред наркомана. Сейчас курю солёные огурцы, а тогда морем надышалась.Она закрывает глаза и выдыхает истерично, судорожно так, отчаянно – психика бы уже расшаталась давно, да только и расшатываться как-то нечему. По ней и так давно сумасшедший дом плачет, она понимает, не может не понимать. Она бы сама туда сбежала с превеликим удовольствием, но только бежать некуда. Но только весь мир замкнулся на другом, отвратительно маленьком и тесном до ненормального мирке. Комната. Прихожая. Дверь. Если бы можно было сбежать – она бы сбежала, только за дверью пустота начинается. Шагнёшь туда, а она тебя и держит, подбрасывает, как лихой старичок маленькую внучку в воде; шаг сделаешь, пойдёшь, побежишь даже, а дверь не удаляется. Тьма не рассеивается. И идти – некуда. Миса-Миса, распахнув дверь, шагает в прихожую; комнатка два на три, обшарпанная вешалка с дряхлым цилиндром, в котором воткнутая розочка бы уже корни пустила, если бы тут вообще могла существовать жизнь. Но всё мёртвое, и в прихожке, и в комнате, и в темноте тоже неживое всё, картонное; игрушечное, словно декорация. А сама Амане – не марионетка, нет совсем – ниточек к рукам-ногам не привязано, да и идти она по ограниченному пространству может куда угодно. А сама Амане – мёртвая. Нажимает на ручку второй двери, и так открывается с противным ябедническим скрипом. – Где шаталась? – интересуется Лайт ядовито, а ей хочется кинуться и всем глаза выцарапать. Прошла любовь, завяли помидоры, только тягучий страх остался и чувство несправедливости почти детское. Почему она здесь? Из-за чего? – Это был риторический вопрос, Лайт-кун? – интересуется Рюдзаки, тот самый Рюдзаки с синяками под глазами, который лежит на софе лицом к стене, поджав под себя ноги. – Мисе-сан и идти-то некуда. – А то я не помню, – огрызается Амано, плюхаясь на свободное кресло. Она помнит, как она сюда попала. Тогда всё таким страшным ещё не казалось – одно только непонятно, когда же это, всё-таки, было. Иногда светловолосой кажется, что не прошло и мгновения, иногда – что позади не вечность. Вечность вечностей позади. Когда шагнула с моста, идиотка, решив, что ей жить больше незачем. Что мир без Лайта смысл потерян, что она и так почти мертва. Миса понимала, что её не ждёт ни Рай, ни Ад – для владельцев тетради эти места на века вечные закрыты. Не стать ей и Богом Смерти – тоже мне, слишком чести много, не заслужила. Миса не знала, что ждало её впереди, но и не боялась. А сейчас – почти ненавидит себя за эту бесстрашную беспечность. Потому что назад пути уже точно нет. Тогда она сразу оказалась в прихожей, как только ветер перестал хлестать в лицо резкими косыми потоками; потопталась в неуверенности, где она и что она, и, решив ничему не удивляться, надавила на дверную ручку. Дверь деревянная, массивная, отворилась с ябедническим скрипом – громким-громким, бьющим по ушам хуже дверного звонка. Отворилась, а Миса и замерла. Ей, дуре, тогда на первый взгляд комната даже уютной показалась. Бордовые портьеры с тяжёлыми кистями, два обитых тёмным бархатом кресла и журнальный столик между ними; скрипящая софа, накрытая тёмно-красным пледом. Пыльный сервант, бар с вином, маленькие пуфики. Окон не было. Телевизора, компьютера, любой другой техники – тоже. А на креслах – два слишком знакомых лица. Сколько Миса их изучала, помнится, наблюдала, оттискивала в памяти – лицо Лайта потому, что любила его – святая простота и наивность! на жизни любовь, увы, не всегда заканчивается! – больше всей жизни, а лицо гениального детектива уже больше по принуждению, неосознанно, но необратимо. – Я же говорил, что это Амане-сан будет, – Эл неопределённо дёрнул плечом, выражая не то радость, не то облегчение. – Ты проиграл, Лайт-кун. – Я надеялся, что хоть тут... хотя, хуже уже не будет, – фыркнул Ягами. – И говорить тут нечего. – Где я? – радость Мисы показалась даже ей самой неуместной, потому улыбка стёрлась с лица, словно ластиком. Она смотрела на лица знакомые, и ничего в них знакомого не видела. Синяки под глазами Рюдзаки обозначились ещё – хотя, казалось бы, куда? – сильнее, черты лица Лайта огрубели, а у губ залегла какая-то странная морщинка, которой – точно! – не было при жизни. – Умерла, – объясняет Эл, наблюдая краем глаза, как Ягами гоняет по столу карандаш. Тот отвечать совсем не настроен, видно. – И мы тоже умерли. Долго же мы тебя ждали, Амане-сан. Этот Ад на три персоны. – Но мы же... – Нет, мы совсем не в Аду, – Рюдзаки продолжает будничным тоном, как будто рассказывает вчерашние новости, а не о том, что они все мертвы уже. Совсем-совсем, без полумер и уточнений. Нельзя быть наполовину мёртвым, мёртвым в одну четверть или как-то иначе мёртвым – звучит абсурдно, конечно же. – Мы не в Аду, но это место куда его хуже. Мы никуда отсюда не денемся. Мы навсегда тут, Амане-сан. Навсегда – это как вечность, только умноженная на число Пи. – Почему именно Пи? – интересуется Лайт, поднимая голову. – А почему бы и нет? – простодушно отвечает вопросом на вопрос детектив. – Ты поймёшь почти сразу, что это за место, Амане-сан. Если бы я мог выбрать, я бы лучше в огне горел всю свою вечность, тут-то и огня нет. Тут ничего нет, если быть точным – даже мы, какими мы были, не здесь. Где – не знаю. Ты только перешагнула порог, Амане-сан, а я тебя уже ненавижу. Не забавно ли? Миса дрожит, не видя в этом ничего забавного. Она боится ненависти, которая плещется и в глазах цвета расплавленной карамели, светло-карих глазах, ради которых она была готова на всё. И в глазах пустых, почти-серых, тусклых – тоже ненависть. Беспричинная, но не яростная, а ровная, как зубная боль. Разрушающая, но почти привычная. Она боится ничего. Обычно от перестановки слов в предложении смысл не особо меняется, словно гуманитарии – это сбежавшие математики, но только не в этот раз. Она боится ничего, этой пустоты давящей. Но ничего – это ничего. А значит, ей нечего бояться. Любить больше жизни – это одно. С этим Миса справилась на отлично, идя за Лайтом сквозь огонь и воду, принося себя в жертву. Бесполезную, глупую, никому не нужную жертву. Любить больше смерти – не получилось.
Иногда они разговаривают о чём-то серьёзном, иногда – молчат. Иногда Миса-Миса затягивает беззаботные песенки, чтобы не сойти с ума повторно. Это так неприятно – снова и снова, тысячи раз сходить с ума. Ум один. Он устаёт от бесконечных схождений так же, как если бы саму Мису гоняли по лестницам вверх и вниз. Она бы тоже сходить устала, конечно. А подниматься-то! – Я умер первым, – внезапно нарушает тишину Эл. – Я бы не сказал, что мне хотелось умирать, даже наоборот – как я мучился в этой комнате один, думая, что Киру-то я и не поймал. Но утешал себя тем, что у меня есть последователи. Помню, как дождь шёл, помню махровое полотенце и улыбку грустную – не мою, я вообще не улыбался. Я как чувствовал, на самом-то деле, просто кажется, что ударь меня молнией, мне бы было гораздо легче. Но потом пошли помехи связи, потом в глазах потемнело. Конец, конечно, конец. И улыбка Лайт-куна хищная, и шёпот одними губами... что ты там шептал? – Я победил, – с неохотой сказал Ягами. – Да. Потом сердце бухнуло, словно по инерции, и замерло насовсем. А потом я в этой комнате очутился. Мне, дураку, даже показалось сначала, что она уютная. Миса вздрогнула. – Смотрел на два свободных места, понимал, что скоро ко мне пожалуют... сомёртвые, и легче становилось. Как жалок бывает человек! Понимая, что я не буду страдать один, я был счастлив от этого! – Рюдзаки крутит в руках гранёный стакан с разводами томатного сока на стенках. Откуда взялся томатный сок – непонятно. – А потом, когда я потерял счёт времени, пришёл Лайт-кун. – Я сдох, как последняя собака, – признаёт Ягами сквозь зубы. – Я убегал от этого, как трусливая шавка, я за жизнь всеми руками и ногами цеплялся, примерно представляя, что меня после смерти ждёт. Я был жалок. Я только в последний момент это понял, конечно. Но только я не мудак, а признавать, что я заслужил эту тьму и вас, не собираюсь. Если быть сволочью – так до конца. – Не переоценивай, – фыркает Миса-Миса. – Ты не сволочь, Лайт-кун. Я тебя оправдать не хочу, не смотри на меня с усмешкой. Ты не сволочь. Ты просто злобный озабоченный моральный уродец, которого в детстве мало пороли. Рюдзаки присвистывает – при жизни он бы даже и не подумал никогда, что Миса-Миса может нечто подобное в адрес Ягами сказать. – У тебя мозги гнилые и времени свободного много было, – заканчивает Амане с удовольствием. – А у тебя их вообще нет, – выплёвывает слова Лайт, с трудом ворочая пересохшим от злости языком. Злится на кого – непонятно, потому что правда сказана была, и ничего, кроме правды. Кому, кроме прозревшей после смерти влюблённой Мисы, видеть его насквозь? – Сука. – Ущербный, – парирует Миса голосом девочки-припевочки. – Вдвоём рты закройте, – устало советует Эл. Лайт продолжает, бережно выискивая слова. Смешно, очень смешно, но слова – это единственная ценность, которая осталась. Ценность, которая и ценной-то не была. – Меня записали в Тетрадь Смерти, – говорит он, болезненно морщась. – Я умер так же, как тысячи тех ублюдков, от которых я мечтал избавить мир. Я умер, как падаль, как мусор. Может, потому что я и был мусором? – Философию только оставь, Карнеги доморощенный, – морщит носик Миса. – Фрейд, – просыпается ото сна Рюдзаки. – Дебилы, – склоняет голову Лайт. – А когда я тут оказался да панду в человеческом обличье увидел, мне сдохнуть повторно захотелось. – Он мне в глаза смотреть не мог, – вспомнилось когда-то-детективу. – Совсем не мог, до того, как... – осекается, фыркает и смотрит куда-то вверх. Миса не переспрашивает. Всё-таки, она, помучившись почти год, в этой же комнате оказалась – мог бы не осекаться. Она и синие пятна на запястьях видела, и следы зубов на шее. Она вообще наблюдательной была когда-то – женщина же. Наблюдала-наблюдала, и сначала ей казалось это сумасшедшим, ненормальным, отвратительным. Всё-таки, она не сразу поняла окончательно, что умерла. – А я хотела умереть, – объявляет она простодушно, и тут же добавляет шипяще, словно и не своим голосом: – Перебьёт хоть одна зараза, графин на голову опущу! – и продолжает, как будто и не она сказала: – Так безумно умереть хотелось, а мне страшно было. Я вообще по жизни трусливой была, если мне не для кого было быть храброй. Хотя нет, сначала и не хотелось. Я просто апатично была где-то, и не было меня. Дура, что уж тут. Любила – Дьявол! – как же я, казалось, любила. – Казалось? – переспрашивает Лайт. – Казалось, – эхом повторяет Амане. – Как потом оказалось, мне казалось слишком часто. Я уже когда с моста летела, мне жить захотелось, но только поздно было. Как говорили: все твои проблемы решаемы, просты, кроме одной – ты уже летишь с моста. – Ты умерла в мае, верно? – шевеля губами, отсчитывает что-то Рюдзаки. – Пятого? – Четвёртого, – машинально поправляет его Миса, и тут же спохватывается. Время течёт иначе. Она стояла перед дверью земной день – кажется, час пустого времени. Кажется, почти час скрипела старенькая софа, а ей было страшно войти. Бояться было нечего – что с мёртвой-то станется? – Вот как, – Лайт потирает шею устало, и смотрит на Мису не искоса, а слишком уж прямо. – Видела, значит? – Отвали, – огрызает Амане, отводя взгляд. И противно. От чего противно – непонятно совершенно: то ли от того, что из комнаты никуда не деться, то ли от того, что собственная любовь, казавшаяся всей жизнью, только там-то и осталось, то ли... ... противно. До тошноты. Часы тикают, но стрелка не двигается с места. Когда пойдёт обратный отсчёт, у Мисы будет очень болеть голова. Аптечки в пустоте решительно нет. Зато другого, народного обезболивающего – полно. Бастардо в этот раз, кажется, подойдёт.
Миса – просто глупая блондинка, которая слишком уж часто суёт нос не в свои дела; любопытная и неразумная, не умеет остановить своих порывов и не желает их останавливать. Это самокритично с её стороны, но после смерти иначе отзываться она о себе не желает; относится к этому с должным равнодушием. Ну, глупая. Ну, что дальше-то? От этого – сейчас – кому-то хуже станет, что ли? После смерти Миса поумнела. Не поздно ли? – Не пыхти мне на ухо, – отворачивает голову Амане; светлые волосы разметались по покрывалу, которое скомкалось у подушек. – Что я столько лет в тебе находила? – Рот закрой, – отзывается Лайт, приподнимая девушку за бёдра и входя без подготовки, без телячьих нежностей и страстных речей о любви, обязанностях и справедливости, которыми пичкал её много раз до того. Миса относится к этому почти равнодушно, только низ живота, призывно ноющий, как-то немного расслабляется – стенки влагалища сжимаются, обхватывая член Лайта и мешая ему двигаться. – Да что ж такое-то? Расслабься, чёрт бы тебя подрал! – Ты не чёрт, – парирует Миса. – Так что сам рот закрой и расслабься, девственник по призванию. Рюдзаки, сидящий на краю дивана, фыркает – эта парочка ненавидящих друг друга любовников забавляет его донельзя, только член стоит колом – он и не знает, что его привлекало больше: вид обнажённой красавицы Мисы или пыхтящий сосредоточенный, и даже немного смешной Лайт. А может, двое? – Ты чего там фыркаешь? – выгибается Амано, вытягиваясь на простынях и позволяя её так вот грубо трахать – Лайт, придерживая светловолосую за ягодицы, вбивается в её тело по самые яйца, они с глупым звуком шлёпаются об обнажённую кожу ягодиц; девушка даже и не думает никого в экстазе царапать, потому что и экстаза, как такового, нет. Может, Ягами, подставляя зад, удовлетворять девушек разучился? Всё-таки, год она там шаталась, что уж тут. – А что мне делать? – фыркает Рюдзаки, надрачивая член, срочно требующий разрядки – перебирает яички, оттягивает кожицу на головке, выставляя напоказ дырочку с семенной жидкостью, которая сочится смазкой. – Я тебя учить буду, что делать? – фыркает Миса, и тут же охает; подстроившийся Ягами выкручивает сосок – грубо, но не чрезмерно, чтоб не повредить нежную кожу. Привыкает к ней, подзабывший немного, как это – с этой девушкой, которая когда-то его любила. Изучает тело, заново находит чувствительные точки – наклоняется даже, прикусывает мочку уха и выдыхает чрезмерно жарко, потому что Эл, которому действительно надоело быть третьим лишним, тоже присоединяется – разводя ягодицы Лайта, водит возбуждённым членом меж них; легко надавливает, и сочащийся смазкой, твёрдый орган сравнительно легко и с пошловатым хлюпаньем входит в анал. С чувствительными точками Лайта всё понятно – Рюдзаки, льня к нему и опираясь руками на софу, чтобы не раздавить прерывисто дышащую внизу Мису, несильно кусает Ягами за плечо – толкается, пытаясь попасть в тот темп, с которым любовник трахает Амане; та, вытянув одну руку и игриво царапнув плечо Рюдзаки, облизывает губы. Он наклоняется к ней – поцелуй получается прерывистый, немного мешает плечо Лайта, который и не знает, куда толкаться – вперёд, вводя член во влажное, узкое и горячее лоно Мисы, или же назад, откровенно начиная кайфовать от того, что его натягивает на себя когда-то-враг. Светловолосая бесстыже трётся сосками о торс Лайта, подаётся бёдрами вперёд, кусая за губу Рюдзаки, который – вот нахал! – сбивает Ягами с удобного ей темпа; сам детектив, просунув одну руку меж разгорячённых тел, массирует клитор девушки, то и дело проводя пальцами по влажному от её смазки члену Лайта. Первым кончает он сам – с утробным каким-то рыком, то ли потому, что кончики пальцев действительно повышают чувствительность, когда в сексе задействованы; то ли потому, что зад Лайта упругий и мышцы напрягаются, увеличивая трения, а Миса-Миса замечательно целуется. Кто его знает, почему? – Рюдзаки, выдохнув, изливается прямо в Ягами, выйдя из него, откатывается к стене. Второй, чуть погодя, кончает Миса-Миса – она льнёт к Лайту мокрым телом, беспорядочно целуя того в шею, и кричит хрипло-хрипло, скорее для того, чтоб услышать свой голос; она на подушки откидывается без сил, однако, шаря по телу любовника руками без особой цели – помогая и тому достичь оргазма. Лайт, толкнувшись с особой силой, замирает, изливаясь в Амане; стонет, рычит, падая на локти, и тоже отпускает её устало. – Фуф! – выдыхает светловолосая не особо членораздельно; вообще непонятно, что этим она хотела сказать. Душевой нет, в комнате жарко, витает запах пота и секса – не приторный, и даже не неприятный, просто немного непривычный теперь, когда они не живут. Живя, не живут. Это такой же каламбур, как масло масляное, только мертвее мёртвых трое, хотя чудеса гибкости и выносливости демонстрировали, словно были живее живых. – После секса хочется только сдохнуть, – глубокомысленно выдаёт Эл, откидывая со лба влажные волосы. Крылатая такая фраза. Почти афоризм. А может, устоявшееся выражение. Только если бы правдой не было.
Она закрывает глаза и выдыхает истерично, судорожно так, отчаянно – психика бы уже расшаталась давно, да только и расшатываться как-то нечему. По ней и так давно сумасшедший дом плачет, она понимает, не может не понимать. Перед глазами – дверь деревянная, массивная, отворяется с ябедническим скрипом, а маслёнки и нет, чтобы петли смазать. Осточертевшая до ужаса дверь из тика. А за дверью – Ад на троих. И – умноженная на бесконечность пустота.
Категория: Яой | Добавил: Ohiko (25.12.2012)
| Автор: Хана_Вишнёвая
