Автор: Хана_Вишнёвая
Фэндом: Katekyo Hitman Reborn
Персонажи: Хаято/Тсуна
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Романтика, PWP
Предупреждения: OOC
Размер: Мини, 4 страницы, 1 часть
Статус: закончен
Описание: Гокудера заработался, Тсуна пришёл его проведать и всё, что из этого получилось. А Реборн хитрый – он в курсе всех дел. Немного переживаний стола.
Сигареты, как обычно, терпкие – иногда Хаято даже сам не понимает, что он в них нашёл – дым и горечь, да только вот выкинуть эту горечь возможности нет – рука вцепляется сама. Да и желания что-то менять нет – Гокудере и так нормально, он так привык. Мафия, как ни крути, понервничать заставляет по-любому, пусть даже твой босс – легендарный Вонгола Джудайме – а никотин успокаивает, дарит уверенность, которая, почему-то именно в этот момент захотела взять отпуск.
Хаято стряхивает пепел с сигареты прямо на стол, в который раз напоминая себе, что неплохо бы выйти и купить пепельницу – ну а времени нет вообще – бумаги, бумаги, бумаги. У Джудайме работа нервная, не хватало, чтобы он ещё рутиной занимался – поэтому документы на себя всегда берёт Гокудера. И не жалуется, хотя сидит до четырёх утра, заполняя бисерным почерком всякие доверенности и договора, и не жалуется, когда подписывает отчёты. Особенно раздражал корявый почерк Риохея – зрение приходилось напрягать так, что очки уже не помогали – бедный Хаято сидел в обнимку с увеличительным стеклом. Но всё равно не жалуется – помогать Джудайме его долг – обязанность Правой Руки, а помогать Тсуне… просто было приятно, хотя порой и хотелось повеситься на брючном ремне, чтоб больше не мучаться.
А за окном должна бы была быть зима – но только вместо снега и мороза слякоть и раскисшие листья в лужах, и грязь везде – Гокудера был уверен, что это погода виновата во всех его бедах. Ему казалось, что стоит выпасть снегу, и всё наладится, и всё станет лучше – да только снега чёртового не обещали ещё минимум неделю. А Хаято чах и дох над бумагами, пытаясь подбодрить себя тем, что делает он это ради Джудайме.
А эта ночь была тяжелее всех – документы никак не заканчивались, и сигарета, которая тлела в руках, была последней. И кофе давно остыл, и дом погрузился во тьму, и самому спать хотелось неимоверно.
— Я обещал Джудайме, — пробормотал Гокудера невнятно, массируя виски указательными пальцами. – Я ему обещал сделать всё до завтра, – повторил он, открывая верхний ящик стола.
Верхний ящик, в отличии от других, был на замке. Да и помимо обыкновенного замочка он был ещё снабжён какой-то секретной штукой, которой Хаято так и не удосужился придумать название – ну штука и штука, которая начинает вопить на всю базу, если к ней дотронется кто-то, кроме хозяина. А всё потому, что там лежат дорогие для Хаято вещи – письма сестры из Намимори, и не только оттуда – всё-таки они семья и беспокоятся друг за друга, разные чертежи и расчёты, и то, зачем он вообще полез в ящик – фотография Десятого, радостно улыбающегося и махающего рукой из-за надувной подушки для матраса – недели две назад Реборн решил, что Вонголе надо отдохнуть от дел насущных, и они слетали к морю, в тёплые-тёплые страны. Там Гокудера тайком и щёлкнул Тсуну, чтобы потом любоваться им, пока никто не видит.
И всё-таки, Тсуна всегда был удивителен – от макушки до кончиков пальцев, и сам Хаято точно не мог бы сказать, что он к нему чувствует – привязанность, уважение… любовь? Конечно, если это любовь, о Десятом даже думать надо забыть, и Хаято это понимал – сколько лет Тсунаёши тихо прётся по Сасагаве, и вот недавно она ответила ему взаимностью. Все были рады, и Хаято тоже поздравлял Тсуну искренне, да только вот рука почему-то сама сжималась в кулак, а вечером Шамал нашёл его в каком-то пабе и еле притащил домой – пьяный Хаято требовал продолжения банкета. Но на утро ему удалось отовраться – отвалите, мол, мне через полгода восемнадцать.
А Сасагава бесила неимоверно, но Хаято терпел и молчал.
— И вообще, что-то со мной не то, — решил он, склоняясь над документами. – Вот как может влиять чёртова погода, — проворчал он, бросая взгляд на часы – далеко за полночь, неудивительно, что так тихо.
А дверь в комнату отворилась с едва слышным скрипом – Гокудера поднял голову от бумаг, чтобы сказать что-то язвительно-колючее, но… слова просто потерялись в горле.
– Джудайме?
– Тсс, Гокудера-кун, – прошептал Тсуна, на цыпочках заходя в кабинет и плотно закрывая дверь. – Меня Реборн караулил, но я сбежал.
– Зачем, Джудайме? – удивлённо спросил Хаято, поспешно пряча фотографию в ящик стола.
– Мы с тобой за неделю даже не виделись нормально, Гокудера-кун, — объяснил Тсуна, укоризненно щурясь.
Что правда – то правда, подумал Хаято. У Джудайме вечные дела, переговоры, а когда нет переговоров – в голове одна Киоко.
– Уж прости, – нервно усмехнулся Гокудера. Тсуна подошёл к столу и смахнул с него пепел, а взгляд стал ещё укоризненнее. Но он молчал – молчал и Хаято, будто это такая смешная игра – но не смешно было совсем.
– Гокудера-кун, — сказал он как-то слишком тихо, но Хаято даже не обратил внимания – разглядывать Тсуну было интересно, а в упор, ничего не стесняясь – как-то ново. Нет, обычно Хаято не позволял себе так вот пялиться на Десятого – но почему нет, когда он так же, в упор смотрит на тебя?
А Джудайме за три года вырос – и выше стал, конечно, не так, как хотя бы и тот же бейсбольный идиот, но всё же. И спокойней стал, хотя Тсуна – он и в Африке Тсуна, и через пятнадцать лет, и через двадцать. И глаза у него красивые – вроде бы обыкновенные, цвета плавленой карамели, но спокойные, с какой-то едва заметной хитринкой. Конечно, Хаято не мог не отдавать себе в этом отчёта, такие глаза ему нравились гораздо больше.
– Гокудера-кун, а ты почему не спишь? – спрашивает Тсуна, чтобы хоть как-то нарушить затянувшееся молчание.
– Аналогичный вопрос, — усмехается Хаято. – Почему не спишь ты, Джудайме?
Тсуна краснеет очень подмосковно, пусть он и родился в Намимори – на скулах алеют два пятна, а Гокудера пытается понять, что в его вопросе была такого смущающего. Но только соображать долго не приходится – Хаято кажется, что он просто слишком долго просидел за бумагами и ему уже глючится всякая фиготень.
Просто Тсунаёши наклонился над столом и поцеловал Хранителя Урагана – быстро, даже немного застенчиво, но как-то неуловимо приятно, сладко-сладко.
Так мог целовать только Тсуна. И только Хранителя Урагана Вонголы – его, Гокудеру Хаято. Потому что… его было сложно не любить.
А Хаято и не думал ни о чём – слишком долго он не спал, голова болела, а ничего не оставалось, кроме как врываться в рот босса языком – властно, грубо, неудержимо – но Тсуна, кажется, был совсем не против – только стол мешал прижаться друг к другу, почувствовать тепло чужого, но такого родного тела.
Наверное, сказался недосып. Или недотрах. Или что-то ещё, потому что в другой день или в любое другое время Хаято бы просто не позволил себе поступить так – опрокинуть Джудайме на стол, нависая сверху, и целовать его, целовать быстро, осыпать скользящими поцелуями мягкую кожу, гладить Джудайме везде, где дотягиваешься – он бы просто не смог позволить себе этого. Но сейчас… сейчас – легко. Легко сжимать запястья до синяков, легко ловить с губ шумные вздохи и исследовать языком рот Джудайме – это было так легко и совсем не казалось сном – и Тсуна, что самое главное, был совсем не против – только лицо было пунцово-красным от смущения, а ресницы дрожали, точно стайка перепуганных птиц.
А Тсуна был сладкий. Слаще, чем что-либо, что мог когда-то пробовать Хаято. У Тсуны была сладкая, точно медовая на вкус кожа, мягкие губы, которые почему-то пахли клубникой. Это было выше сил Гокудеры – не удержавшись, он рванул рубашку так, что пуговицы запрыгали по столу и потерялись где-то внизу, и прильнул губами к соску – по телу Тсуны прошла дрожь, которая была ни с чем не сравнима – она ощущалась так, если бы это была дрожь самого Хаято. А Тсуна вздыхал так томно, что в штанах было не просто тесно – казалось, сейчас молния на них просто сломается.
А в кабинете было душно, и был жуткий бардак – все вещи со стола были просто сметены на пол. Гокудера целовал Джудайме так быстро и отчаянно, что губы у обоих покраснели от прилива крови, и Тсуна уже сам хотел выпутаться из мешающих штанов – в чём Хаято ему, конечно, активно помог, освобождая его от одежды в общем. А когда член Тсунаёши накрыли тёплые губы, тот дёрнулся и простонал что-то неразборчивое. А Хаято не терялся, не думал – просто облизывал головку, погружал в рот достоинство Джудайме на всю длину, чуть покусывал, втягивал в себя капельки только-только появляющейся семенной жидкости – а Тсуна извивался на столе, оставляя ногтями царапины на полировке. Хаято не думал останавливаться, то убыстрял темп, заглатывая почти на всю длину, то резко выпуская изо рта, и главное – не забыл о себе – расстегнул ширинку от греха подальше и несильно сжимал свой уже стоящий член через ткань трусов – по телу Тсуны пробежала едва заметная дрожь, а из груди вырвался гортанный стон…
Кончил. Вот так сразу. И может, это бы и было стыдно, если бы это было с кем-то другим – не с Гокудерой-куном. Ну а так – нормально, и у него глаза почему-то сияют, и всю сперму он проглотил и слизал с члена Джудайме с удовольствием – а Тсуна заметил, что является скотиной неблагодарной – бедный Хаято не получил ни капельки той ласки, которой одарил его. И именно поэтому Тсуна молча перевернулся на спину, не обращая внимания на личные неудобства – после оргазма его достоинство было очень чувствительно и любое прикосновение – тем более, к полировке стола, болезненно — чуть выгнул позвоночник – наверное, надеялся, что будет не так больно.
А Хаято бы никогда не взял Джудайме – не позволил бы себе быть сверху, но Тсуна изгибался так вызывающе, и стонал так сладко, что даже думать было не о чём – используя слюну, как смазку, он вошёл в анальное отверстие и не сдержал громкого, довольного стона – так было узко и горячо, что казалось гранью между сном и реальностью. А Тсуна сам двинул бёдрами назад, и стон у него вырвался такой тихий и томный, что Хаято начал двигаться, не в силах больше терпеть. Но не быстро, нет – медленно, спокойно, изо всех сил сдерживая свои животные позывы – ему хотелось, чтобы Тсуна извивался и кричал его имя, чтобы он сходил с ума от удовольствия – и сходить с ним с ума вместе. Он трахал его глубоко, будто пытаясь пронизать насквозь, а Тсуна уже не стонал даже – кричал в полный голос, просто наплевав, что кто-то может проснуться от этих криков, и каждое лёгкое прикосновение подушечками пальцев вызывало совсем животную реакцию – чувствовалось везде, будто бы по телу электрическим током, и заставляло изгибаться так пошло, что Хаято поневоле ускорял темп – и быстрее, и грубее, и ещё глубже – Гокудера толкался в Тсуну всё сильнее, до синяков сжимая плечи, а Тсуна уже охрип – кричать не было сил, он кончал снова, и из горла вырвались только тихие всхлипы. А Хаято наклонился, и, не прекращая движений, прижался губами к шее Тсуны – знак величайшей любви, принятый у них в семье – и толкнулся последний раз, изливаясь прямо в Джудайме и шепча только его имя...
А за окном, между прочим, пошёл снег – а Хаято, не заботясь ни о чём, перенёс Тсуну со стола на диван. Накрыл его покрывалом, которое лежало рядом, и уже собирался одеваться и садиться за работу, но…
– Гокудера-кун, — прошептал Савада тихо, протягивая к нему руку.
– Что, Джудайме? Тебе лучше поспать, уже почти утро.
– Ложись со мной, Гокудера-кун, — когда Тсуна просит ТАКИМ голосом, отказать ему просто невозможно. Хаято молча лёг рядом с Джудайме, чувствуя, как он обхватывает его чуть выше талии и кладёт голову на грудь – слушает, как бешено бьётся сердце подрывника. А Хаято не соврёт, если скажет, что сердце Тсуны бьётся точно так же…
А Реборн утром зашёл в кабинет Правой Руки, посмотрел на валяющиеся бумаги, на занятый Хаято и Тсуной диван и фыркнул. Не забыл взять с пола чистую бумажку, где написал размашистым почерком: «Стол будете мыть сами!».
А стол был не против – он уже привык ко всем непотребствам, которые совершают противные люди, которым лень дойти до дивана. Стол не сердился – столы, они, ребята молчаливые.
